комментатор Леонид Афремов.

Проза и лирика - для меня не совместимы. Если лирика - то размер и, возможно, рифма... Проза... Здесь труднее... Пожалуй, только автобиографичная, что-то в этом роде...

Скрытый текст

Память странно избирательна: я часто запоминаю совсем не то, что надо бы. Например, совсем не помню, как пошла в первый класс, зато помню, что у мальчика, ставшего вскоре двоечником, точно такой же портфель, как у меня; не помню, как меня крестили, хотя мне было уже лет пять, но помню, как пахли лавки в церкви…
Помню, что не любила рано просыпаться, особенно зимой. Здесь я не оригинальна – вряд ли найдется человек с восторгом встречающий утреннюю колючую зимнюю зюзю. У меня эта нелюбовь к ранним побудкам и сонно-морозной дороге в детский сад прочно связана с советским гимном. Нет, ничего антисоветского, просто маме, чтобы успеть закинуть меня в сад и попасть на работу, нужно было обязательно выйти из дома до семи утра, то есть до гимна по радио. Если я копалась, и мы не успевали, гимн настигал нас дома, и это было плохо: мама начинала нервничать, подгонять меня. Если гимн я слышала уже в автобусе, по радио из кабины водителя – это было хорошо, но спать все равно хотелось страшно, поэтому даже тот факт, что мы сегодня «успели» не радовал.
Да и вообще, детство это совсем не сплошная пора радостей, по крайней мере, моё. Ярким событием моего детства был детский сад, где по закону мировой гармонии было и плохое и хорошее.
Здесь снова помню обрывками. Дети – разные и несущие в мой мирок разные эмоции.
Миша Овчинников – любовь всего моего детсадовского детства. Я почему-то считала его солдатом, хотя ни разу не видела в солдатском ремне или пилотке, которые в играх одевали другие мальчишки. Просто для меня если были на свете солдаты, то они должны были выглядеть как Миша Овчинников – и все. Логики в этом не было.
Я идеализировала Мишу до присущей только детям крайности: искренне верила, что он не ходит в туалет. У меня в голове не вставали рядом Миша и отправление нужды. Вместе с тем, понимая всю нелогичность своих представлений, я предпочитала просто не думать об этом, решив раз и навсегда, что все «да», а он – «нет».
Мишина кровать в спальне стояла напротив моей. И во время тихого часа, если воспитательница своим присутствием не позволяла нехитрые детские игры, я смотрела на него. Он тоже смотрел на меня, может, потому что смотреть больше было некуда.
За все несколько лет детского сада, я едва ли сказала Мише несколько слов.
Катя Кочкина. У нее были очки, поэтому я считала ее умной. Вероятно, она действительно была неглупой девочкой. Она могла собрать других на какие-то интересные игры. Но вот самих игр я не помню: их все вытеснили из моей памяти ее очки, как квинтэссенция интеллектуального превосходства.
Вадим. Фамилии не помню. Честно говоря, не помню и самого Вадима в саду. Но он был, о чем свидетельствует единственное, но очень яркое воспоминание. Однажды на площадке Вадим как взрослый взял меня под руку, и мы стали прогуливаться. Прогуливались мы вокруг веранды, и Вадим рассказывал мне, что станет летчиком или таксистом и женится на мне. Мы описывали круги вокруг веранды, и нас совсем не смущало, что за верандой был круглосуточный туалет на открытом воздухе, куда забегали справить свою маленькую или большую нужду дети нашей группы, да и не только нашей, а по вечерам, вероятно, и не только дети... На меня нашло какое-то одухотворение: вся окружающая суета казалась незначимой, я уже была в кабине самолета, на котором Вадим меня обязательно прокатит…
Дима Соболев. Совершенно не помню лица, помню только пряжку на ремне и кокарду на детской шапке из искусственного меха. Дима бил меня. Причем особой злости ко мне он, судя по всему, не испытывал. Возможно, я вызывала в нем какие-то смутные чувства. Я боялась Димы, но никогда на него не жаловалась. Я просто не верила, что воспитательница как-то сможет ему противостоять: таким всемогущим разрушительным началом представлялся мне Дима. Этакое зло, которое не злое по натуре, просто иначе быть не может. Есть Дима и он должен кого-то бить. Правда, бил Дима не только меня, но это уже стерлось.
Однажды на прогулке что-то нашло на меня – иначе я объяснить свой поступок не могу – я взяла колесо от игрушечного грузовика и вложила в удар по диминому лбу все свои силенки, помноженные на детские обиды. Дима даже не кричал. Его лицо моментально залило кровью, на котором остались только удивленные глаза. Закричали девочки вокруг, прибежали воспитатели, меня оттеснили, наверное, ругали,… но этого я уже не помню.
Дима меня больше не бил. Не помню, чтобы до конца садика мы как-то пересекались с ним.
Садик в моей памяти кончился внезапно и как-то скомкано. Заварные трубочки на выпускном и чужое мне розовое платье с рюшами, которое постоянно где-то кололо и заставляло чесаться. Сожалений и страданий по поводу ухода не было. По-моему, дети в шесть лет еще не выросли до осознания таких вещей, как «никогда не вернусь сюда» или что-то в этом роде.
…
Мне двадцать семь и я «вернулась». Настал странный период, когда память не давала мне покоя и возвращала в мыслях, снах (ох, особенно в тягучих снах с ощущением, чего-то незавершенного) в детство. Глупо совершенно! Сада уже не было. Здание – показавшееся скукоженным и виноватым – отдали какому-то министерству. Я прошла по бывшей площадке, где протекала моя маленькая жизнь. Ничего во мне не отозвалось. Это все не то… память этим не питается. Она живет своей жизнью, не связанной с реальной. Ей не нужны потертые осколки прежнего, у нее свой, цельный образ, сложенный из случайных кусочков прошедшей жизни. И этот коллаж, более реальный для меня, чем годы раннего детства, уже заламинирован.

если тебя вдруг интересует моё мнение.

Холодно и вода
Не обещает покой.
Вширь простирается гладь,
Не видно конца.
Где он, тот берег, где я
Выйду на берег - собой?