От лесного воздуха

От лесного воздуха вроде лихорадки
после газов городских, вредных, гадких.

Место от укуса москита на предплечье,
краснеющий пупырышек блистера.

Жёлуди словно зэка в ермолках,
подсвечиваются сквозь решётку листьев.

В чёрную дыру дупла засасывает город
в красной сеточке дорог растущего зрачка.

А из дупла ответно то ли белка
на тебя, может быть, камера лесника

направлена, и надо бы причесаться,
вытереть лоб, но руки зудят до пальцев

обнять как деда — ветерана ВОВ —
и сами к дубу вытягиваются из рукавов.

Я чувствую твоё дыхание, я — к корням,
туда, где так мало было нас, где был упрям.

Паук у носа золотистую пеленает муху за
неспособность свою полететь, расчёт.

И по вмятой корой коже ползёт слеза
непонятная, мимикрируя под пот.

Розовая дуга облаков задравшему голову
намекает на девичью фамилию,

которую не произнесёшь вслух оловом
залитой глоткой, клёкотом под сенсимильей.

Бог разрезал человека наполовину,
чтобы ходить сюда, на большее не хватило.

Как не хватило кокеточке ботулотоксина
жертвою стать местного чикатило.

Цветник под окном

Оком одним лунная краюха
вбок глядит, где без звёзд, елей
едва не касаясь. Их верхушки
ходят по ветру согласно.

Цветник под окном разбила старуха.
Растут какие-то сорняки. Зелень
огородила и городит подружке
несусветное громогласно

по телефону. Вот думаю:
культивировала бы там цветы,
которые не приживаются суммою
полива, рыхления, суеты,

стал бы я тогда плевать,
смоля когда-нибудь на яву,
подальше целясь, как именовать,
на голую землю, но попадая в траву?

Вот она, поливая рассаду,
передаёт сведения неизвестному
родственнику эти противовесно сну
словно агент "Моссаду".

Вырасти некую незабу-
дку, заяви пространству, хроносу,
щёлкни скептика по носу
букетиком на горбу.

Когда стебелёк один волевой
дотянется до балкона,
я обрежу фуляровый галстук свой,
сверну, как могу, бутоном

и положу на тот стебелёк —
не столько упрёком горе-агроному,
но чтобы красиво так он лёг,
должно цвести такому.

В экспедиции за полярным кругом

Нечто,
на самом деле.
Ландшафт складывался веками,
а потом я,
приплясывая,
оплавил эту вечную мерзлоту
горячей струёй,
сморкнулся со свистом,
зажимая поочерёдно ноздри,
в сизый от мороза нос,
вытерся рукавом и,
закатив глаза,
облегчённо выдохнул,
далёкий, о, Иисус, от всего.
В экспедиции за полярным кругом.
А потом налетела вьюга,
и мы попадали,
как костяшки домино.
И Конюхов,
лёжа на мне,
вдруг заговорил
пребуйно, горячечно:
"Никто-то, мальчик мой,
никто не хочет обнять полярника!
Поискать губы в бороде
на Большой земле".
Тут тепло-
де.

Комли

Сентябрь.
Сумеречная тишь.
Пленником в погребе
будто бы, время застывает.
Только далёкий равномерный гул.
То ли стоянка поезда,
то ли баржа ползёт по реке.
Я отправляю окурок в консервную банку,
и сонный взгляд мой падает на
два деревца рядом совсем.
Гуща листвы —
в полдень одёжа пономарева —
едва-едва угадывается.
Только комли их,
побелённые дворником,
подсвечиваются полоской слабого,
холодного света
из окна подо мной.
Словно бы ноги в гольфах
в дальнем свете ксеноновых фар!
Блуждающая не сходит
улыбка с лица.
So far.

Кондеи

Кондеи на фасаде —
птичьи гнёзда
на скале.
Пропеллеры,
того гляди,
сорвутся —
и в Японию.
Навеселе.
Борей обдует
пыль с их
лопастей.
На Родину
вернутся,
перелётные,
с гостей.

В створе мига

Фильм Терри Гиллиама —
твой единственный смысл —
вышел в прокат.
Я держу тебя за ноги
на Манхэттен Лоуэр Ист Сайд.
Ты попыталась выброситься из окна.
Мне удалось поймать тебя
в последний момент.
Как это описать?
На вёслах по Янцзы.
Мотокультиватор "Тарпан".
Или, может, носилки на стройке
держа за концы.
На асфальте кровавое пятно
от давленных вишен.
Уличный трафик едва слышен.
Красиво горит рассвет
над рекламным агентством.
Курьер клеит сомнительные афиши
местного варьете:
стендапер — никогда
не слыхал о таком.
Почему так?
Всё у нас
вверх тормашками,
в створе мига,
вернее — впопыхах.
Думаю режиссёром стать.
Написать гениальный сценарий.
Анонсировать фильм,
который будет
твоим новым смыслом.
И никогда-никогда
его не снять.

Когда оно глубже, чем кажется

Когда оно глубже, чем кажется,
и водичка заливает в резиновый сапог,
в небольшое красное голенище —
наступает момент отупевающего спокойствия,
смирения от этой неизбежности
и даже какой-то иррациональной истомы.
А Рамис уходит непобеждённый
в больших чёрных сапогах до колен,
в которых стреляет с отцом крякву в камышах.
Что мне белые "Nike", леди?
Мечтал я о сапогах таких малой —
королём глубин у кустов апрельских быть.
У карельской берёзы растает.
Обязательно растает.

Горн о ста евангелий

Холсты на ДВП, акрил, там разное:
берёзами, как маракасами, трясёт,
за ободок кусая солнце красное,
сидит на нём психоделический сексот.

Здесь велосипедист — живые волосы
медузы, гематома оттеняет глаз —
катает барабан по некой волости,
сливаясь с трактом, полосатым как матрас.

В восточном во саду, роняя пёрышки,
как баргузин самозабвенно вертит флю-
гер-семицветик, созерцают скворушки.
Повадился журавль клевати коноплю.

О, серафима руки-крылья плавные —
под своды направляют, внять Его рацей.
И джунгли бдят: идёт на тигров славная
охота жмурика от гепатита C.

Безумная надежда, горн о ста ева-
нгелий трубит в непознанном nukem ключе!
Так пролетает наковальня Тайного
над городом Гуаякиль в ночной парче.

И чаю аркебузу в поле спелую.
Калигулу на мельнице в день сквозняков.
Кальпиди колыбель качает некую
с силлабо-тоникой рукой-борщевиком.

Последняя торпеда

4:30 a. m.
С надводного корабля
на сообщение о скором потоплении
на немецкую подводную лодку
стали передавать
внезапно мои лучшие стихи.
Весь экипаж молча,
с серьёзными каменными лицами,
стиснутыми челюстями,
почти не потея,
слушал мой опыт борьбы с удушьем.
И только последняя торпеда
торпедного отсека
самопроизвольно выстрелила
и ушла, вращая своим маленьким,
но очень гордым винтом,
в неустановленном
направлении.

Ерунда сентиментальная

Продавщица цветов
в подземке на остановке
"Театр кукол"
подарила мне розы бутон.
Без стебля.
Без стёба.
От чистого сердца.
Без геолокации в Google
иду, нюхаю, будто
в сфере в "Baldur's Gate".
К заходящему солнцу, на запад.
Соратники иронизируют.
Ерунда, мол,
сентиментальная.
Вынюхал весь
по пути цветка запах.
Домой принёс,
в воду положил —
снова благоухает,
снова яркий,
ещё, дарованный, пожил.
Но любовь нашу —
вынюханную, вычерпанную —
не положишь в воду.
Как молятся те
сведёнными
талибы,
под слезу мою крокодилью
ладони твои бы.

Пластилиновый бокс

"Чулпан". Мелкий
круглосуточный магазин,
к которому стекаются забулдыги
за дешёвым пойлом,
рыскают виновато глазами
по лицам прохожих.
Пара дворовых лохматых псин.
Служебный вход настежь.
Толстая продавщица
курит в дверном проёме,
провожает усталым взглядом,
привалившись к косяку.
Сколько она видела
смятых бумажек,
которые протягивали трясущимися,
чуяла от белья недельного
пропойц? Сколько
пыталась разобрать их
нечленораздельное?
Двое вяло машут руками,
виснут друг на друге,
как усталые боксёры
в пластилиновом боксе, и
падают, матерясь, куда-то во тьму,
сливаясь с травой, грязью,
в сиянии цвета фуксии
вывески — теперь мигает.
Неясно, новация это
или перегорает.

Мы встречаемся каждый день

Мы встречаемся
каждый день
в одно и то же время
в одном месте.
Вечереет.
Когда мы встречаемся глазами,
они, красивые, говорят:
"Я твоя женщина".
Твоё лицо говорит:
"Почему
я не на контракте
с L’Oreal,
с модельным агентством?"
Ты подарила мне
уже четыре подарка.
Тебя знают все в округе.
Я одеваюсь в самое лучшее.
И я иду,
задумавшись,
и вижу.
Я вижу подарок
вдруг
у носа.
Ты разговариваешь
с коллегой.
Хватаю машинально
и думаю:
почему я не обернулся
к шапке,
на глаза
надвинутой?
К рукам озябшим
одухотворённой той?
Я собираюсь с мыслями,
собираюсь сказать.
В следующий раз
я обязательно.
Я смотрю на тебя опять.
Проходят толпы.
Собираюсь и
прохожу,
хватая спешно,
взгляд ловя
ответный
тёплый.
Но вчера тебя не было.
И сегодня
ты отсутствовала.
Я посмотрел
на листок наконец:
сапоги женские от двести,
пальто сто семьдесят.
Я хотел,
там, на небесах,
хотел откровенного,
вместе.
Здесь лекарство,
и здесь яд.

В утренней мари, на местность наплывающей

Взбираясь на верхнюю полку купе,
я вспомнил вдруг и тепло,
как подсадил тебя,
и ты преодолела высокую стену.
На ладонях моих остались
мелкие-мелкие частички земли с проталины,
вроде пыли углевой.
Я поднёс ладони к лицу
и жадно умылся этой землёй
в утренней мари, на местность наплывающей,
весь в жгучих чувствах.
И ты спросила с той стороны:
"А как же ты? Что будет с тобой?"
Со мной и будет, зеленоглазый ангел, что:
жёлтый свет фонаря
у выщербленного тротуара,
голые верхушки деревьев на ветру.
И ворох мыслей, которые,
как листву в мешке,
увозит некто.
Не кто.

Угол углом

Угол домашней стены,
на который смотрю в лунном свете —
источник тени,
пожалуй, не разберу —
тянет легонько тронуть,
как ребро женщины,
когда она потягивается поутру.
Геометрия, магия.
За углом зданий сюрпризы,
ветер, минимум,
а-то и лбом ко лбу —
собирай бумаги. Я
линию угла
принимаю косой,
рельефом узким на Каме.
Равномерный сверху
серый лист, приготовленный
Цветковым, будто бы, к оригами.
Бродил, выводил
голосом "Я шагаю по Москве".
Рассказать дёрнуло
деловитому это товарищу.
Угол углом —
шарообразная (две)
ручка двери —
та ещё.

Лере лиру

По дороге едет бричка.
Солнце падает в кювет.
На оглоблю села птичка,
маленькая, как Кувейт.

Почтальон, зовут Гаврилой,
вёз депешу со стишком.
Говорили, говорили:
не зевай, округ влеком.

Солнце, маленькая, птичка,
бричка падает в кювет!
В луже грязная водичка.
Где оглобля? Где Кувейт?

Где-то между поселений
ул айда инде аннан.
По колени! По колени!
Там, как стойкий оловян...

И давай её нормально —
знамо дело, молодой —
взял, обратно вертикально.
Или, может, козодой?

Или пусть колёса в иле,
сдвиги, оползни полей,
но до слёз — довёз Гаврила
Лере лиру! Соловей?

Мухобой

Садились тогда
на облупившиеся синие,
нагретые полуденным солнцем
доски веранды
сытые мухи августовские.
Мухобойкой их
вафельного узора —
в корыто падать с дождевой
сами, казалось, рады.
Азартное такое,
механическое.
Но мух не становилось меньше.
Глаза стеклянные больше.
На жизнь оглядываюсь —
занятия не найти
бестолковее.
Или же погоди —
закладку сделал когда-то в сети,
кликал маниакально
на страницу твою —
ничего не происходило,
к рассудку глух.
Мухобойкой лупить по веранде
без мух.

От выгорания

Место,
на котором
покоится предмет,
покоится годы,
всю-всю, не исключено, жизнь —
плед, допустим,
на кресле рачительно —
сохраняется от выгорания.
Что спасёт от выгорания человека,
который темнеет на свету?
Я долго-долго смеялся,
как Дед Щукарь,
над этим вопросом,
утирая слёзы
по "гусиным лапкам",
хлопал себя по коленям,
разгибался и
сгибался,
содрогаясь всем телом,
аж до икоты!
Видела б ты меня!
А потом просто,
просто утирал слёзы.
Уж слёзы я всласть утирал!
После взвыл и
сдёрнул плед с кресла,
опоясал чресла,
чихал от
пыли.

Перекати-поле

Я бегал,
суетился —
иметь ништяки.
Косили и жгли их —
индифферентно —
на месте, растут сорняки
в запылённом окне —
на вахтовке,
затёртый пейзаж.
Немыслимый,
адовый
сон о
камнях в Boulder Dash.
И снова бежать —
пасть подъезда
в дедлайн
выплюнет поутру.
А вьюнок,
никуда не спеша,
всё ползёт по стене —
органическому цвесть шнуру.
Я сижу,
наконец,
на скамье
в полдень у заведения.
Мимо катится перекати-поле —
усмешка человеку
растения.

Арка представляется

Арка представляется слепком
швейной машинки "Подольск" в чехле.
Фургон фарами слепит,
и ветер суёт свой порыв,
как лапу в расщелину Шурале.
Поводок вдевается в хвост калачиком,
и собака-Чубакка вышивает лаем
испуг на лице мальчика.
На жилете дворника трещат пуговицы.
Смотрит островок снега,
просит: не надо больше реагента.
Так железобетонная гусеница
хрущёвки — и это вау —
позволяет пустяковой тле — человеку —
читерство с личным телом.
Взрыв хлопушки имеет эффект "Фау",
речи — в конус рупора.
И безлюдной ночью, между делом,
мутные глаза синего убера
вроде огра-мага Карка,
как редкое тебе "пасхальное яйцо",
ждут от Деда Мороза подарка,
чуда, в конце концов.

текст от 31.12.2020

Итоги 2020

Подобно старателю в речушке намывается в череде событий уходящего нечто ценное. Шёл я один в тишине сумерек и лёгкий снегопад по площади около мэрии. Внезапно до меня донеслось какое-то странное завывание. Шаг мой привычно скорый, но кто-то позади стучал каблучками ещё резвее. Со мной поравнялась молодая женщина с растрёпанными волосами. Она производила это завывание в телефон, как это сейчас модно, по громкой связи, словно чаепитие с блюдца. Без единого слова и пауз на прослушивание ответов с другого конца. Вот так: "У-у-у-о-у-у-у-у-а-а-о-о-у-у-у". Подумал — рехнулась. А ну как перформанс какой, братцы? Вдруг советник мэра по культуре? В общем, промолчал я, чтобы дураком не показаться. Особа, может, передавала сигналы куда-то в космос. А услышал вот я. Бесконечно можно смотреть на сурикатов, в советский картонный калейдоскоп. И как уходит женщина. Потому что тебе ничего за это не будет. И что важно в этой связи? Не ставить человека на рельсы замысла, поле для интерпретации оставить. Ещё поблагодарят. Так и я смотрел вслед незнакомке и радовался сохранению Тайны. И всегда надо иметь в виду, что может найтись кто-то более чудной, и ты почувствуешь себя нормальным. С наступающим!

Вечная красота

В январе
в мамином кольце
на жучка смотрю в янтаре.
А через
миллионы лет
колосс бробдингнегский,
экс-Каму пересекая вброд от берега
этого до туманного
вдали другого,
кольцом на пальце любоваться будет
с янтарным каменищем,
в котором ты
застыла
в свои лучшие времена.
Вечную всё красоту мы ищем.
Вот она.

Коник малыша-пискли

Был у меня конь деревянный.
Устал на нём качаться.
Стоял конь в углу.

Пришла тётя Лида, сын Максим.
Сел Максим на коня моего,
стал качаться.

Слёзы лью:
"Дай я!"

Сел я на коня —
коник малыша-пискли!

Ой, качался.
Ой, качался.
Аж до чёртиков.
Пока гости не ушли.

Тридцать с чем-то лет прошло.
Был я метр в холке.

А теперь, ребята,
приходите книжки почитать
на полке!

Слов и нет таких

поездка по городу

огни ночного города

электрическая бабочка на столбе

новогодняя подсветка высотки

зелёный человечек на зебре

сонм неоновых вывесок

плазменный экран

огни не пробуждают ничего во мне

и только на мосту

на мосту я вглядывался

в тёмное неподвижное полотно реки

и я чувствовал наконец то

чувствовал как раньше

слов и нет таких

Напомнить о себе хотел

А неподвижные предметы так замыливают глаз,
что исчезают будто для владельца вскоре своего.

Гость говорит: "Такая ваза у тебя красивая".
И ты затылок чешешь, мол, есть ваза у меня, ого.

Находится потом пластмассовая карандашница,
вообразившая себя ежом. Диковинны дела.

Упал в ночь натюрморт, не прерывая сновидение,
напомнить о себе хотел. И я хотел, и ты "спала".

В буран

Зимой
в буран
я отцепил руки
от столба фонарного
и, пролетая мимо прохожего,
увидел, что
он шёл мне навстречу
битый час,
изо всех сил борясь с ветром.
Какая-то Нарния.
Едва касаясь
заснеженного тротуара,
я прилип к заброшенной будке автостоянки
и почувствовал вкус на языке.
А когда её снесут,
если повезёт,
можно долететь через трамвайные пути,
через проспект
Сююмбике —
в обыкновенный торговый левиафан.
Не знаешь,
идут тебе навстречу
или от тебя.
В буран.

Не стало будки

Не стало. Не стало будки. Автостоянку местную давно ликвидировали. Забор демонтировали, машины разъехались, и всё травой поросло. И только будка одна осталась стоять, постепенно ветшая. Как ведь бывает, человек выходит на пенсию, и всё, выпадает из ритма, угасает, уходит скоро. Окна выбиты, стены покрылись какими-то сектантскими знаками. Как-то раз около меня укусила дворовая собака. Но это ведь не я рушитель, вандал-то. На пустырь стоянки иногда заезжают одиночные автомобили, гасят фары, и остаётся только гадать, чем занимаются. Ностальгируют, вероятно. Но в эту осень козырёк, который болтался на ветру, ударяя о стену, от чего натурально с ума сойдёшь, кто-то снял, выбитые окна прикрыли фанерой. Стало ясно — появился жилец. Может, и не один. Дни спустя, проходя привычным маршрутом, бросил я взгляд на будку: фанеры уже не было, а кирпич закоптился, почернел. Нет, не от огня он почернел, но от горячих, верую, спасительных бесед уличных мыслителей под заветные флаконы о судьбе России. А теперь. Теперь вот постройку под корешок снесли. И пустота эта — непонятно чем её заполнить. Одно место инспирации, потаённой силы осталось — загадочная хижина посреди поля. Добираться это надобно.

На пустыре

На пустыре экс-автостоянки, где асфальт трещинами пошёл,
и земля задышала — автомобиль бывает цветом жёлт.

Мотор глохнет, гаснут фары, но никто не появляется.
Пробовал разглядеть, что там, в заиндевелых старицах.

Сидения, верно, пусты. Хозяин когда-то ушёл и не вернулся —
из леса, к примеру — оступился, шею сдавили бусы.

И, возят пока колёса, пока не пустили на металлолом,
в безмолвных сумерках местная Кристина тоскует о былом.

Так и меня увидят когда-нибудь под ранетовым, как прежде,
яблочками мелкими заваленным, в нафталиновой одежде.

Потому-то ещё не совсем, пожалуй, я и, хорошая, ржав.
Сегодня был снова на пустыре жёлтый ферросплав.

Я долго боролся

Я долго боролся
с тем, как
мой поплавок
относило
к берегу, и
плюнул.

Я выставлял
на полку
ярусами
жестяные банки —
бриз из форточки
рушил их.

Я строил
карточный домик —
сквозняк
аннулировал
плод
труда.

Порыв
выворачивал
дешёвый
китайский зонт.
Испанский
стыд.

На прогулочном
теплоходе
"Московский 17"
улетела
за корму твоя
шляпка.

Борей
не давал
нам с тобой
играть в бадминтон.
Уносились
слова.

Я несу валентинку.
Рукотворную.
То ли
ветер дует,
то ли он
в голове моей.

Трутовики

Представитель "Гринписа" Извеков,
не говори ничего
про девственные леса,
про нац. парк Нижняя Кама,
про пугливых
зверушек.
Вообще обалдеть.
Просто не начинай,
ладно?
Потому что лес ждёт человека.
Иначе почему
деревья выдавливают
из себя
грибы трутовики?
Не потому ли,
чтобы
на них ставили
пластиковые стаканы трудовики?
Просто факт признай,
что лесник
с удовольствием
читает газету, на которую клали
разные васи иваси.
Из века в век,
Извеков,
лес наблюдает,
как люди попадают
в свои собственные капканы,
суют руки
в дупла
со змеями,
теряют компас
и не могут выбраться.
Это жаль
очень лесу.
Куда, Извеков, ставить стаканы —
первая ласточка
в линейке
лесного сервиса
для дорогих визитёров.
Пока недостаточно
уверенно
стоит "Мягков" —
улучшается
горизонтальность трутовиков.

перевернём страницу, пожалуй