Снеговик-самоубийца

Тело у него — три шара.
Пара пуговиц — глаза.
Веточка не помешала —
рот в улыбке. Волоса.

Снеговик-самоубийца
на путях трамвайных встал.
А прохожие все лица
озирались: "Где нахал?"

Нет, самоубийцу люди
не пытались "вразумлять".
"Что же будет? Что же будет?"
Нетерпенье тёть и дядь.

— Всё шпана! С безделья! Сдуру!
— Верно говоришь, Федот!
— Вот такая вот культура!
— Чу, товарищи, идёт!..

Завтра на передовице
заголовок подавай:
"Снеговик-самоубийца
задержал в Челнах трамвай!"

Дверь трамвая распахнулась,
выбегает молодец.
Разметал он эту дурость...
и обратно. Всё, конец.

Но зевака присмотрелся
пристально при свете дня:
пуговиц на телогрейке
не хватает у меня...

"Он! Ату его, ребята!"
Указательных сонм жал.
Просто рвань. При чём тут я-то?
Еле, братцы, убежал...

Встреча с дерзкими рабами Гуртом и Вамбой в начале повествования пробуждает приятные воспоминания о ситуациях знаменитой компьютерной игры "Baldur's Gate" 1998 г. Даром что эпоха та же, рыцарская, и одеяния соответствующие. Не хватает только, улыбаюсь, магов. К слову, Скотт ещё ранее балует яркими, скрупулёзными описаниями окружающей местности и этих самых одеяний двух простолюдинов, которые, думалось, проходные персонажи, но которым суждено сыграть очень значимую роль. Нет, эти изыски не гуманитарно велеречивы, как, допустим, та же флоберовская вязь, но абсолютно математически конкретны, практичны.

Между двумя рабами происходит диалог, в ходе которого плутоватый шут Вамба находчиво, юмористически обыгрывает звучание слова "свинья" по-саксонски и по-нормански. Дело в том, что "суайн" — саксонское обозначение этих хрюкающих тварей на четырёх ногах. Но свинья становятся "порк", норманское слово, когда зарезана, ободрана, и рассечена на части, и повешена за ноги, как изменник. Значит, пока свинья жива и за ней смотрит саксонский раб, то зовут её по-саксонски, но она становится норманном и её называют "порк", как только она попадает в господский замок и является на пир знатных особ. Таким образом Вамба льёт воду на мельницу настроения произведения, где, если упрощённо, лапидарно: саксы — хорошие, а норманны — плохие. Гурт в долгу не остаётся. Надо сказать, здесь вообще никто в долгу не остаётся. Потому как, помимо выше указанных описаний, В. Скотт блестяще владеет техникой диалога — тонкой, изворотливой психологической борьбы своих "я", "перетягиванием каната" с мощной аргументацией сторон. Автор обладает рациональной логикой, ясным умом, но сплетает всё довольно затейливо. Рассказу его присуща живость, бодрость, острохарактерность, чёткость.

Вальтер Скотт, как и в более позднем романе "Квентин Дорвард", ловко обуславливает нужные для сюжета события, подводит к ним. К примеру, как принц Джон с храмовником Брианом де Буагильбером в многочисленной толпе зрителей рыцарского турнира (как это именовано, "боевой потехи") близ города Ашби должны были внимание на Ревекку обратить и устами принца должное её красоте пламенной речью воздать? Ну конечно же! Для это потребовалось, чтобы её отец Исаак затеял ссору за место на трибуне с иоменом в зелёном суконном платье (потом мы узнаем, что имя его Локсли, а ещё позже — Робин Гуд) и тем самым привлечь внимание Джона, принца Анжуйского. Исход турнира или назначенная победителем так величаемая "королева любви и красоты" не таят загадок, ну или, скажем так, не обманывает идеалистических ожиданий. И тем не менее любопытно, как, с каким, памятуя о "Квентине Дорварде", изяществом автор это всё исполнит. И вот здесь всё не так однозначно. Поединки проходят скомкано — допустим, по-другому, может быть, и невозможно, но автор, не достигший, полагаю, на тот момент зрелости "Квентина Дорварда", перебарщивает с откровенной патетикой. Да и личность самого гг Айвенго, горделивого, в общем-то, товарища, проигрывает простодушию шотландца Дорварда. Оно и понятно, как бы В. Скотт не заявлял о желании попробовать себя в другом, шотландец шотландцу ближе, лучше.

Образ Исаака упомянутого, отца Ревекки, заслуживает отдельного рассмотрения. Хоть известно о прижимистости, рачительности особенно, как выясняется, гонимого тогда еврейского народа, Скотт, словно со злобным сарказмом, гипертрофирует данную черту до какой то совсем уж, иного слова не подобрать, карикатуры в журнале "Шарли Эбдо". "Тут Исаак запнулся и поглядел на последний цехин, намереваясь подарить его Гурту. Он подержал его на весу, покачал на кончике пальца, подбросил на стол, прислушиваясь к тому, как он зазвенит. Если бы монета издала тупой звук, если бы она оказалась хоть на волос легче, чем следовало, великодушие одержало бы верх; но, к несчастью для Гурта, цехин покатился звонко, светился ярко, был новой чеканки и даже на одно зерно тяжелее узаконенного веса. У Исаака не хватило духу расстаться с ним, и он, как бы в рассеянности, уронил его в свой кошель..." Или взять, как Исаак, вроде бы готовый пойти на всё, дабы вызволить дщерь из плена, всё-таки не смог отказать себе в торге с приором Эймером за помощь в этом самом освобождении её. Etc. в таком духе. Ну что это такое? Прямо неприличие вздорное совсем. И это, очевидно, подаётся автором в качестве собирательного образа еврейского племени.

Исторического антагониста королю Ричарду I Львиное Сердце, приходившегося ему родным братом, можно охарактеризовать одним словом — самодур. Как сказано, свойственное принцу Джону легкомыслие и вспыльчивость постоянно разрушали и сводили на нет всё, что успевало завоевать его лицемерие. "В этом смысле особенно показательно было его поведение в Ирландии, куда послал его отец, Генрих II, с целью завоевать симпатии жителей этой страны, только что присоединенной к Англии. Ирландские вожди старались оказать юному принцу всевозможные почести, выразить верноподданнические чувства и стремление к миру. Вместо того чтобы любезно отнестись к встретившим его ирландским вождям, принц Джон и его свита не могли удержаться от искушения подергать их за длинные бороды. Подобное поведение, разумеется, жестоко оскорбило именитых представителей Ирландии и роковым образом повлияло на отношение этой страны к английскому владычеству." Вот! Вот он корень неприязни ирландцев к англичанам. Норманны считали обжорство и пьянство отличительными качествами побеждённых саксов и считали эти качества свойственными низшей породе людей. Однако принц Джон сам был склонен к излишествам. Оттого он и дал, по летописям, дуба, что объелся персиками, запивая их пивом. Персики. Пивом. Гурман, ёклмн.

Действо мало, конечно, напоминает жестокую, очевидно, реальность того времени. Тут все действующие лица поразительно живучи. Скажем, автор подводит разных персонажей в разных, от покоев до пыточного подвала, местах замка злодея барона Фрон де Бефа к критической ситуации, и в этот самый момент звуки рога осаждающих волшебным образом спасают их. Или де Браси подставил лом и уже почти свалил камень на головы Седрика и Чёрного Рыцаря, когда союзник, храмовник Буагильбер, окликает его. Ещё раньше и во время осады в замке Торкилстон происходит много театральной, картинной тягомотины. И Скотт опять перебарщивает с патетикой благородных чувств. При всём, казалось бы, кровавом хаосе этой продолжительной части романа пропадает нерв, азартная живость. Характер повествования механический здесь. Приходится, к сожалению, констатировать, что теряется самый интерес к происходящему...

Занятен однако в стенах Торкилстона философский диспут, в котором Ревекка, обращаясь раненому Айвенго, ставит под сомнение сам институт рыцарства. "— Увы, доблестный рыцарь, — молвила прекрасная еврейка, — что же это, как не жертвоприношение демону тщеславия и самосожжение перед Молохом? Что будет вам наградой за всю кровь, которую вы пролили, за все труды и лишения, которые вы вынесли, за те слезы, которые вызвали ваши деяния, когда смерть переломит ваши копья и опередит самого быстрого из ваших боевых коней? — Что будет наградой? — воскликнул Айвенго. — Как что? Слава, слава! Она позлатит наши могилы и увековечит наше имя! — Слава? — повторила Ревекка. — Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, — неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников?" Оставлю-ка я, пожалуй, эти слова без комментария, заметив только, что и Ревекке, как еврейке, В. Скотт ставит печать, минимум, альтернативы воззрений.

По случаю избавления Ричарда I иоменами от засады Фиц-Урса и его приспешников в лесу между ним, Ричардом, и подоспевшим Айвенго происходит странноватый диалог. Они так расшаркиваются меж собой, как кисейные барышни, так оберегает король нежные, ранимые чувства рыцаря, будто хрустальную вазу разбить боится или тепличное растение погубить, что это смешновато, ей-богу, особенно по нынешним временам, выглядит. Всё-таки для матёрых вояк, прошедших многочисленные суровые, кровавые битвы, такое поведение нелогично. Такие вещи, естественно, учитывая известную специфику идеалистически возвышенных романов любовных, уплощающих действительность до торжественной, сладкой для непорочных дев и вьюношей наивности, рассыпаны по страницам, но тут прямо особенно выделяется.

Единственным в романе абсолютно положительным персонажем мужского пола, доброжелательным, обладающим сдержанным достоинством, без всяких позёрских замашек, является король Англии Ричард I Плантагенет. Как уже отмечено выше, даже главный герой Айвенго не избегает поз, некой раздражительной, если не сказать, что и злобивой резкости, в определённой степени эгоизма, фанфаронства. Нормально так набросал непопулярно? Благородный, да, но с червоточинкой рыцарь, на мой взгляд, у В. Скотта получился. Король, наделённый львиным сердцем, исторически совершал блестящие, но бесполезные подвиги. "Его царствование было подобно полету стремительного и сверкающего метеора, который, проносясь по небу, распространяет ненужный и ослепительный свет, а затем исчезает, погружаясь в полную тьму. Его рыцарские подвиги послужили темой для бесчисленных песен бардов и менестрелей, но он не совершил никаких плодотворных деяний (в политике) из числа тех, о которых любят повествовать историки, ставя их в пример потомству." Однако мы знаем, что Вальтер Скотт погрешил против истины, чересчур обелив портрет государя. Летописи свидетельствуют, что Ричард был жестокий тиран, облагавший народ непомерными налогами. Вот так вот.

Воскрешение флегматичного пофигиста Ательстана — чуть ли не единственный за два капитальных романа крайне внезапный твист в доселе абсолютно, ну или почти абсолютно предсказуемых, т. е. логически вытекающих сценарных решениях В. Скотта. Его честолюбие, разум, принципиальность будто бы проясняются от спячки голодным заточением в кандалах подвала монастыря святого Эдмунда. Совсем другой человек. Сообразно Ательстану и автор вновь обретает хватку, былую энергию.

По поводу казни в концовке нельзя не привести соображения В. Скотта. "Желание посмотреть на кровь и смерть — явление не только того темного и невежественного времени, хотя тогда народ привык к таким кровавым зрелищам, в которых один храбрец погибал от руки другого во время рыцарских состязаний, поединков или смешанных турниров. И в наше, более просвещенное время, при значительном смягчении нравов, зрелище публичной казни, кулачный бой, уличная свалка или просто митинг радикалов собирают громадные толпы зевак, которые при этом нередко рискуют собственными боками и, в сущности, вовсе не интересуются личностями героев дня, а только желают посмотреть, как все обойдется, и решить, по образному выражению возбужденных зрителей, который из героев кремень, а кто просто куча навоза." Сэр Вальтер Скотт, годы жизни: 1771 — 1832. Однако отчасти, местами актуально ведь и поныне, не так ли?

Уилфред Айвенго. Главный герой романа. Характер его вообще прописан довольно поверхностно. Его оппонент храмовник Бриан де Буагильбер объясняется много тщательнее. Айвенго смотрится даже, выскажу крамольную мысль, малопримечательным. К Буагильберу, с его внутренними страстями, противоречиями, чудовищной борьбой тьмы и света, в которой он сгорает, буквально, дотла, ощущаешь, как ни странно, более симпатии и сочувствия. Сложнее он, интереснее. Dixi.

Да что с ними?

о
сколько
женщин
смотрело
на меня
испуганно
с ненавистью

лица их
бывали
красивыми
но всегда
страшными
в тот момент

когда
скороход
догоню вот-вот
на тёмной улице пустынной
вдруг
развернётся
и вот так
смотрит в упор
молча

раз за разом
раз за разом

да что с ними?
где обучаются этому?
о странные
о дикие
неужели они полагают
что это спасёт их
будь я маньяк
реально?

скорее уж наоборот

я прохожу мимо
чувствуя
вздох облегчения позади
и взгляд
греет мне спину
теперь

и мне
тоже становится легче
ведь неловко
догонять
на тёмной улице пустынной
их

раз за разом
раз за разом

Чересчур интимный дискурс

Самый выбрал я из всевозможных не тот
период, промахнулся в помосте.
Эта аудитория, нет, не лито...
говорить чтобы с жаром о Досте.

Новый год. Небо пёстрый щипал одуван.
Чики две в лабиринте на уггах.
Вспоминаю. Ко мне по пути я в буран,
посулив полусладкое с юга,

молвил им: "Привели тогда Доста на казнь.
Видит: купол сияет у храма
он в последний, последний уж раз! И приказ:
отменить. Представляете драму?"

Засверкали их пятки... На бомбере принт:
"За своими последуй мечтами." —
В переводе с английского так говорит.
На другой — ягуар. За кустами.

И махнул я рукой. Нет, не стал догонять.
Так волнуют их "белые пятна".
Веселиться бы только, о вздоре болтать.
А по классике-то неприятно.

Чересчур Достоевский интимный дискурс,
поинтимней, что может бабища.
Надо было терпеть по пути... Свой искус
им о Досте держать. До жилища.

Впрочем, dixi. С тех пор поменялся фавор.
Чту Буковски. Словами владеет.
Только стар теперь стал, затевать разговор...
Лишь, упав, чертыхнусь я при деве.

Или я

(рассказ на основе реальных событий)

Девять дней до Нового года. Потеплело почти до нуля, и снег на пляже, летом это был пляж, перестал вспыхивать цветными искорками на свету. Сейчас пляж, понятно, пустовал. Не считая... одного, мои глаза слегка округлились, лежака и лежащего на нём одетого тела. Подойдя к лежаку, я бегло рассмотрел тело. Женское. Удовлетворительное. Я решил, что надо бы заговорить. При том, что незнакомка стеклянным взглядом уставилась в небо, никак на меня не реагируя.

— Загораете?

Никакой реакции. Я присел на снег.

— Редко, это, вообще тут бываю... А раньше бегал по утрам к реке перед работой. Темень. На том берегу длинный-длинный, как бесконечное многоточие, ряд огоньков заманчиво мерцал. И тишина. Но тишина, как известно, не бывает абсолютной. Эта была та самая, наполненная тишина. Когда пар клубится в синеве от дыхания, которое успокаивалось после бега. Ощущение Таинства, чего-то духовно наполненного... А потом тут появилась свора собак. Услышав их лай издалека, я повернул назад и больше не вернулся... (я бросил на неё взгляд). Знаете, есть у меня один подходящий рассказ пятилетней давности. В нём я, начало октября, бродил у реки и заметил на валуне у самой воды одинокую незнакомку. Сел рядом. Долгое время мы сидели молча. Затем я протянул руку, чтобы дотронуться до её лица, но пальцы вдруг прошли сквозь. "Там моё безжизненное тело", — печально произнесла она и указала в речную даль. Я рассмотрел предмет, который сперва принял за корягу. Зябко было. И душа была холодна. В общем, всё поняв, я бросился в воду, подплыл, привязался к ней бечёвкой и... утопился. Моё тело всплыло рядом с её. Бесплотный, я вышел из воды, подошёл и дотронулся, смог дотронуться до её лица теперь. И обоим нам стало теплее... Интересно, правда? (я снова бросил на неё взгляд). Вообще я поэт. Сочиняю всякое. Что-то получается, что-то нет. Ребром вопрос продвижения. Нелюдимый я. Нет у меня желания с кем-то общаться, где-то выступать. Только ополовиня ноль пять, я начинаю шевелить языком. Несёт. Прорывает. То есть мне и хочется известности, но и где-то страшусь её. Понимаете? Поэтому никуда ничего не посылаю. Вот. Такие дела. (глянул на неё ещё разок). К тому же во мне отпечатались, срезонировали, в унисон прозвучали слова Бука, который как-то сказал о своём друге-писателе, Фанте, кажется, это был Джон Фанте, умиравшем в больнице медленной смертью, самой ужасной из всех возможных... Так вот, Хэнк сказал: "Творчество было для него колдовской одержимостью, а не способом самореализации". (я щёлкнул пальцами и поднял указательный вверх). Как вы там? А ещё сон мне намедни приснился. Приснилась какая-то Лилия Трофеева. Так назвалась. Лилия Трофеева. Идём с ней. "Я, — говорит, — 94 г. р. Собака по гороскопу". "Тоже собака, — отвечаю, — но 82 г. р." Она: "Понятно. Интересно. Я поэтесса." И читает свой долгий мудрёный стих. Жаль. Жаль, я его не запомнил... А теперь вот я на пляже. Зимой. С вами... Вставайте! А то окоченеете как синичка. Давайте танцевать.

— Что это?
— Что? Где? О, заговорили.
— Что у вас в руке?
— А, это... Коньяк это у меня...
— Какой?
— "Старый купаж". Дагестан.
— Сколько звёзд?
— Три. На 10 рублей дешевле, чем пять...
— Дайте сюда.
— Держи... те. Тут ещё добрая треть.

Она взяла бутылку, привстала и, вместо того, чтобы, как я полагал, отхлебнуть, нормально так замахнувшись, швырнула её куда-то туда далеко, где в сезон шли волны от барж и прочего, а сейчас сугробы лежали.

— Честно говоря, это движение немного портит моё настроение.
— Или я, или бутылка.
— Лилия? А, "или я". Мне послышалось "Лилия".
— Не говори глупостей.

Бормоча под нос, я пошёл на реку, ища в снегу свою бутылку. Всё было тщетно. Тогда я подумал, что у меня ещё оставалась "Или я". Оглянулся — лежак пустует. Я вернулся к нему. Лёг. И стал смотреть в бесцветное небо. Стеклянным взглядом. С пустой, как пляжный мячик, головой. Я только подумал о том, как ты приходишь куда-то и долго, подробно, вкладываясь, объясняешь ситуацию, самого себя, а потом тебе говорят, что это, мол, не в нашей компетенции, и направляют в другое место, где тебе приходится рассказывать всё заново. А энергия уже не та. И есть разные аккумуляторы, а есть и вовсе, чёрт, батарейки.

(копирую с опозданием))

Традиционная новогодняя заметка о событии в череде монотонных дней вот-вот уходящего года. Снова недавнее, зимнее, потому как в памяти нестойкой свежо ещё. Прежде всего, не секрет, что тягу к абсолютно нецелесообразным в городской черте циклопическим агрегатам наподобие пикапа Тойота Тундра имеют карлики с небольшим размером. И наоборот: из инвалидки может вылезти громила Моргунов. Такую Тундру хозяин постоянно ставит у спортклуба, но в этот раз все парковочные места были заняты, и он залихватски, самоуверенно въехал далеко на снежный пустырь обочины. Услышав, как он газует, я обернулся. И внезапно оказалось, что это чудовище тоже может застрять. Прохожу полчаса спустя — продолжает буксовать, собралась кучка зевак. "У него почти получилось!" Кто-то смеялся. Минул ещё час, когда я снова проходил мимо в обратную сторону: Тундра на том же месте, водителя нет. Возле колёс огромные котлованы до самой чёрной земли. Всё замызгано, клиренс съеден, днищем на снегу. Страшное вообще зрелище... И что тут, какая мысль в этой связи возникает. А та, ёксель-моксель, что против природы не попрёшь, не-а (данный тезис трактовать в обоих направлениях). Не потребовалось сдохнуть, чтобы попасть в рай, но сорокоградусная "Тундра" усыпляет, падла, бдительность. Тащемта например вырывается воленс-ноленс дикость, опускающая шлагбаум наиболее удобоваримого допуска к Заповеднику. Бог дал, Бог взял. Проморгал вспышку. И потом почему-то хочется порвать холсты, и разбить об унитаз пластинки Бетховена, и уйти от всего в лавру. Т. е. в "Baldur's Gate" старинную. С головой. Но всё-таки надо, надо (а что ещё остаётся?) пытаться эти прутковские три буквы. Т. к. неизвестность уважать надобно. За # безТундры в случае остатков света, тылов! Лбом бом в линолеум. Вздрогнули. С наступающим!

"Как взгляд поймать твой на себе?"

Ты ворона белая. Не так... Монада,
победившая, факт, с Хроносом в борьбе.
Но сегодня, хлопнув я не лимонада,
задаюсь, как взгляд поймать твой на себе?

Ускользает. Солнечный он зайчик словно.
Хлопаю, хлоп-хлоп, по щёкам и по лбу.
По адамову, рукам. Таков план ловли.
По коленям. И в ладоши. Наобум.

Пляшущий под ним балеруна резвее,
ощущаюсь невидимкой, но не зол.
Синей, как бы я поймал, вестимо фее.
Войлока пучок: дырявый мой камзол.

Хлопаю я по себе перед тобой столь
неподвижной, потому что, леди, да,
ты фотографическая... Это просто.
Просто взгляд твой, впронзу всех и города,

шествует до самого Земного края,
где лишь небо звёздное. И тет-а-тет
космос, вглядываясь в космос, загораясь,
хлоп по метеорам и кометам — нет.

Хлоп по голубому карлику нормально.
Туц "ковши". Бреньк Лира. Хлопнул... всё подряд.
Хлоп по красному гиганту. Не поймал, но,
что, быть может, он в скоплении Плеяд?

Где обитает поэзия?

на голой
тонкой
печально покачивающейся
на ветру
самой близкой
к небу
ветке дерева
за окном
на самом-самом кончике её

а сегодня
там пролетает
стая белых голубей
выпущенных голубеводом
из голубятни

во взмахе
крыльев
этих белых голубей
напишет кто-нибудь другой
радостно
флаг ему в руки

а я ещё раз повторю

на голой
тонкой
печально покачивающейся
на ветру
самой близкой
к небу
ветке дерева
за окном
на самом-самом кончике её
или твоего волоса

Спасибо, дуб

дуб
одинокий
посреди поля
вырастил
Господь небесный
не спасти ли
от разъярённого быка
мальца?

о
от ужаса
я вскарабкался на него
обезьяной

бывало
забываясь
я ослаблял пальцы
и мог
созерцать вокруг
помыслить
ценя особенно и в странной истоме
всё это простое
а затем
снова встречался глазами
с быком
и сжимал побелевшими
тебя

до прихода на закате пастуха

спасибо
спасибо дуб
одинокий более чем
слагатель

надеюсь
в тебя не ударила молния
и ты стоишь
на своём
месте
пока я пытался
найти
своё

Тур за окно к М. У.

1.

И толпы и толпы туристов,
и всё впечатлений тщета.
В искусство им не обратиться,
природа напрасно щедра.

На отдых стремящимся к пляжам
сказать я имею одно:
прилежно б до дальних вояжей
пейзаж изучить за окном.

Стремлениям в космоса дали,
к тому же, мне внять нелегко,
когда человека вам дали,
который есть сам микрокосм.

Я будто бы тот китаёза.
Ничто созерцая, он близ
обрыва в недвижимой позе.
То в книге Ютана на рис.

Не акций держатель, а в шоке
сатир канделябра. И, как
в его зеленеет мошонке,
нет хода. Евтерпа-баскак

не солоно. Вид — "вука вука"
поэту. Турист-имярек,
завидую. Правда. Ни звука
печатного. Далее ре-

2.

зультат впечатлений намытых —
клошаровые медяки —
есть в свете столба-"сталагмита",
на пяди привычной тоски

немногое новое что-то:
единственно, стало быть, ей
(окраской и временем года) —
явление двух снегирей.

На ветке одной долго-долго
они ежедневно сидят.
И градусы Лунную дольку
в вуали белёсой двоят.

И в тех красноярких, наградой
внесённых в обители клеть,
я деву из Красного града
могущий с собой рассмотреть.

О дева из Красного града
(аз есмь красномордый ввиду
креплёного-то винограда),
I'll love you forever. I'll do.

И треск эбонитовый. Локоть
рубахи натёртый на "д".
Так, словно бы гребнем ты локон
назад отвлекла. С декольте.

Сторонюсь Библии, сторонюсь храма...

Сторонюсь Библии,
сторонюсь храма.
Мне, видать, гиблою
то грозит раной.

Для других, истовых, —
кладезь сил, сладость.
Для меня — издали,
а внутри — слабость.

Исполать куполу,
взору сверк яркий.
По его убыли —
скорый ход в парке.

По лицу мокрое,
преступив двери?
Не ровён обморок...
утонуть в вере.

Во столе хостела
отыскав Книгу,
по её остову
провести — нега.

Но раскрыть оную,
провести дни у,
в глубину донную —
упаси вникнуть.

Словно бы свя́тое
наплодит страхи...
Человек — всякое.
Человек — страсти.

Человек должен ли
усмирять эго?
Говорят: "Дожили,
проще всё это."

— Не синдром Сте́ндаля?
Для того складно.
— Отучу пендалем!
Я молчу, ладно.

Но зачем (веско) мне
проводник к Богу?
Если звёзд несколько
да Луна сбоку.

Лунные кратеры в груди моей

в метель
наблюдаю в окно
за суженной
пешеходной тропинкой
похожей на змею

два встречных
мужчины
сошли с тропинки
пропуская друг друга тактично
тогда говорю
змея съела кролика

змея
вздулась с бока
мужчиной
сошедшим с тропинки
пропускавшим женщину встречную

в момент
встречи двух женщин
они умудрились
пройти сквозь друг друга
змея осталась
змеёй

и так
не раз происходило
пока я стоял
со стеклянной флейтой
опустевших
звёзд
истуканом на лоджии

все
следы
на снегу
у пешеходной тропинки в метель
принадлежали
мужчинам

женщины не отставляют след...

тогда
откуда
все эти
прекрасно-печальные
лунные кратеры
в груди
моей?

женщины отставляют
женщины отставляют

след

(посвящается
и в благодарность
всем бывшим нынешним и будущим)