Это, наверное, самый смелый фильм в вашей карьере. Вы не боитесь рисковать?

Мне кажется, чем старше я становлюсь, тем комфортнее я себя ощущаю — как наедине с собой, так и в работе. Чем больше я учусь не тешить себя иллюзиями и напрасными ожиданиями, тем больше у меня смелости и уверенности в себе. Это внутренняя свобода — умение довериться своей интуиции, а не просчитывать все наперед. Наверное, для этого требуется определенная смелость. Наверное. Не знаю.

Это еще и принятие своего тела. В «Побудь в моей шкуре» вы не побоялись раздеться и предстать в не самом идеальном образе.

Ну, вообще-то, по натуре я совсем не нудист. У меня нет склонности сбрасывать одежду перед камерой. Но я играю героиню, которая по ходу фильма открывает себя, обнаруживает свою телесность — я имею в виду сущность человеческую, не просто наготу. Конечно, это заставило меня взглянуть на какие-то вещи по-новому, и на себя в том числе. Я многое про себя поняла, включая то, что до этого ощущала лишь подсознательно: все ярлыки, которые на меня навесили, и которые я сама на себя навешиваю. Пришел момент от них избавиться. И единственный способ это сделать — это признать «да, я такая», реалистично взглянуть на собственное тело: как оно двигается, как оно выглядит. Принять его таким, какое оно есть. Знаете, в детстве похожее чувство бывает, когда вдруг видишь свое отражение в зеркале и такой: «Ой, это же я». Эта способность самоосознания отличает нас от животных — это чувство приходит в самом раннем возрасте, это момент признания себя. Ощущение своей сущности, что ли. Я очень рада, что Джонатан (Глейзер, режиссер фильма. — Прим. ред.) никогда не смотрел оценивающе ни на меня, ни на мое тело — ему было важно, как я играю, а не как я выгляжу, будь то в одежде или без нее. Это приятно.

Что привлекло вас в этой роли?

Я прочитала сценарий за пару лет до начала съемок, и тогда это была такая пьеса для двух актеров — про двух людей, точнее, про двух пришельцев, которые пытаются ассимилироваться в земном обществе. Потому что у всех вокруг них своя, совершенно отдельная жизнь. Это была история о поиске своего места в чужом мире. Тогда предполагалось, что это будет гораздо более традиционная фантастика, чем то, что вышло, — а в итоге получилось концептуальное, экзистенциальное кино. И очевидно, что Джонатана первый вариант не устраивал, он продолжал перелопачивать сценарий, снова и снова, и в итоге у него вышла совершенно другая история, совсем не похожая на то, что я читала. Было видно, насколько он одержим идеей снять этот фильм, просто ему было нужно время понять, как его делать, отбросить все лишнее, добраться до сути. Для меня это изначально было авантюрой — приключением, в которое я готова отправиться с человеком, который невероятно предан затее. Я просто доверилась ему. И мне кажется, у нас у обоих был момент прозрения — это как когда пара приходит к решению съехаться. И оба такие: «Что, правда? Мы делаем это?» Как будто мы взялись за руки, задержали дыхание и шагнули вперед — и в этот момент мы и начали делать фильм.

И каково вам было шагнуть из мира блокбастеров вроде «Мстителей» в мир независимого, малобюджетного авторского кино?

Мне, конечно, ужасно повезло, что я стала частью семейства «Марвел», и у многих может сложиться впечатление, что я только и делаю, что снимаюсь в дорогущих блокбастерах, но на самом деле я постоянно играю в маленьком, независимом кино. И вы знаете, мне в нем очень комфортно, мне нравится работать в камерной атмосфере. Нет, разумеется, здорово участвовать в гигантских проектах с огромным бюджетом и спецэффектами, но я и там всегда пытаюсь нащупать что-то глубоко индивидуальное в своих героях. Хочется верить, что мне это удается. Но вообще, конечно, контраст огромный: не то чтобы надо было как-то перестраиваться — просто подход совсем разный, глупо это отрицать. Ты приезжаешь со съемочной площадки, где 200 человек команды на каждой сцене, а тут у тебя всего 40 человек над фильмом работают. Сначала ты летаешь по воздуху, а потом тебе надо собственными ножками бегать по шотландской грязи, по холмам. Есть разница.

И за вами никакая банда телохранителей не бегала? Вы же снимали чуть ли не скрытой камерой с реальными людьми, черт знает что могло случиться.

Да ну нет. Когда мы снимали в Глазго, все как-то легко прошло. Конечно, была пара моментов, когда слетелись папарацци из таблоидов, но вообще, кроме этого, ничего такого. Мы по большей части были предоставлены сами себе. Мне по роли надо было снимать мужчин, и все это были обычные прохожие с улицы, которые вообще не в курсе были, что тут происходит, кто я такая. И конечно, когда тебе надо с ними заговорить, привлечь их внимание, а тут лишний человек рядом, ты говоришь: «Мужчина, извините, пожалуйста, но мы тут работаем, вы нам мешаете». В общем, наша главная цель была, чтобы никто не раскрыл, кто мы такие и что мы тут делаем.

Вы в другом интервью сказали, что ваша героиня — единственная фальшивка в фильме, а все остальное вокруг — правда.

Чистая правда. Для нас было очень важно постоянно держать в уме, что она… она в некотором роде отверженная, чужая. Ей вся эта земная жизнь непонятна совсем. На нее давит эта реальность — Джонатану отлично удалось визуально передать, как все это на нее наваливается, почти физически. Он в этом смысле почти как хирург. Он наблюдает за реальностью и ты буквально чувствуешь все, что твоя героиня должна чувствовать в такой ситуации. Физически ощущаешь ее страдание. Но поначалу она, конечно, полный фейк среди реальности.

Наверное, непросто играть нечеловека — вы у Спайка Джонза в фильме «Она» тоже играете бестелесное существо, голос операционной системы. Вы как-то себе этих героев представляли, если они не от мира сего?

Я никогда не задумывалась о том, каково это, быть нечеловеком, если честно. Ну и в данном случае это, пожалуй, было не нужно, потому что у моей героини в каком-то смысле вообще нет личности. Она — машина, выполняющая задание. В начале фильма видно, что она просто делает свое дело, относится к окружающей среде сугубо функционально, у нее нет никаких чувств или рефлексии по поводу происходящего. Для нее не существует понятий добра и зла, у нее нет моральных ориентиров. У нее есть некая высшая цель, она ощущает себя частью системы, большого механизма — делает то, что от нее требуется. И вдруг в процессе в ней что-то начинает пробуждаться, в ней зарождается личность — хотя поначалу она абсолютно инфантильна. И когда ее накрывает, пути назад уже нет. Это ее роковая ошибка — в начале фильма есть намек на то, что она не первая, с кем такое случилось, что это неизбежный процесс. Единственное, что отличает ее от людей — это то, что она заключена в чужое тело, у нее нет своего, и у нее запускается тяжелый внутренний процесс борьбы с этим и постепенно — осознание этого, принятие себя. Она тянется к человеческим чувствам, она хочет испытать что-то, у нее есть внутреннее достоинство, и она хочет быть услышанной, она жаждет чего-то. Может быть, у нее нечеловеческая душа, но у нее есть животная, брутальная потребность ощутить эмоции, для нее все в новинку. И одна из этих эмоций — боль, и ей так больно, потому что у нее нет прошлого, нет опыта, она не может соотнести это чувство ни с чем, что она когда-либо испытывала. Все чувства, которые на нее вдруг накатывают, для нее темный омут.

При этом у нее есть врожденная сексуальность, это ее основная черта. Она создана, чтобы соблазнять. У вас никогда не возникало ощущение, может быть, неосознанное, что это, в некотором смысле, задача любой актрисы? Что вам в любом фильме надо источать эту соблазнительность?

Трудно сказать. Если говорить о моей героине, то она использует этот самый базовый, низовой триггер — сексуальность, чувственность, что-то, что притягивает существ друг к другу. Движущую, первородную силу между мужчиной и женщиной — и как женщина я, пожалуй, осознаю свою чувственность, но ровно так же, как мужчины, полагаю, осознают свою.

Вы поэтому с английским акцентом в фильме разговариваете? На фоне шотландского, с которым все мужчины там говорят, он звучит так мягко, внушает доверие.

Мне надо было как-то подчеркнуть чужеродность моего персонажа, при этом не пережать — чтобы она не настораживала, не пугала. Если бы я с американским говорила, это было бы слишком, резало бы слух. Ну и еще, конечно, это была такая маскировка — мне же нельзя было выдать себя, мы не хотели, чтобы люди в кадре заподозрили, кто я такая. А то было бы «у вас голос, как… ой, стойте, вы же!..». А так никто ни разу мне не сказал: «Ого, у чикули акцент как у Скарлетт, да, похоже, это она и есть».

Был момент, когда вы пожалели, что ввязались в эту историю? По ощущениям, вам съемки нелегко дались — дождь этот бесконечный, холод.

Джонатан мне, конечно, спуску не давал. Честно, были моменты, когда я к концу дня садилась и говорила: «Все, ребята, я больше не могу. К черту все это». А мне в ответ: «Эй, но нам же надо еще...» — «Нет, слушай, извини, я не могу больше, я ног не чувствую». И вот когда ты уже больше не можешь совсем, когда вообще уже ничего не понимаешь, тебе кажется, что ты потерял полную связь с реальностью, — вот тогда открывается второе дыхание. Меня доводили до предела каждый день. И это очень круто. Я рада. Лучше я буду как выжатая тряпка, чем приду домой, присяду и подумаю: а вообще-то могла бы поднапрячься еще. Самое крутое — это знать, что ты сделал все, что в твоих силах, и даже больше.

Звучит как политическая программа. Вы, кажется, увлеклись политикой недавно?

Я всегда следила за политикой, для меня важно держать руку на пульсе. Мне всегда хотелось бороться за права людей, быть социально сознательной. Для меня важно поддерживать мою гражданскую позицию, и я буду использовать любую возможность, чтобы ее озвучить.

Берете пример с Шона Пенна и Джорджа Клуни?

И с них, и с Тима Роббинса, и со Сьюзен Сарандон. Многие из актеров, с которыми я сталкивалась на площадке, поддерживают разные социальные инициативы, и все они невероятно преданы своему делу, они глубоко в курсе вопроса, и мне хотелось бы быть частью этого сообщества.

А как актрисе вам есть еще куда стремиться, как вы думаете?

О, еще как есть куда, и, детка, я пойду до конца.